Аннегрет. А поскольку мы не можем предъявить ее… Понятно?
— Можно попробовать…
— Что попробовать? Я все время пишу в агентства. Все время один и тот же ответ: «У вас есть Аннегрет, возобновите старую программу!»
— Что изменится, если она уедет?
— Я сразу же найду тебе ангажемент. Это будет, может, не слишком шикарно, но как-нибудь выкрутимся.
— Да, понимаю, — зло сказал Дутр. — Турне в забытых Богом городишках, в жалких кабаках…
— Но мы жили так долгие годы!
— Ты называешь это «жить»? Сейчас ты скажешь, что мой отец «жил»!
— Думаешь, я…
— С тобой — кончено! А мне двадцать лет.
— Змееныш, — сказала Одетта. — Но ведь ты отлично знаешь, что мы здесь только потому, что…
Они замолчали, но дышали шумно, как борцы во время схватки.
— Потому что что? — спросил Дутр.
Внизу показалась Грета, в длинном платье соломенного цвета, стянутом в талии пояском. Она напоминала ржаной сноп, и Дутр повернулся спиной к Одетте. Он услышал, как та прошептала:
— Да, беги быстрей! Пользуйся ею. Это недолго протянется!
А он уже сбегал по ступенькам, брал Грету за руку… С каждой встречей в нем оживала безумная надежда. Но, оказавшись рядом с ней, он чувствовал, что она ускользает, и уже не видел ни моря, ни белых парусов, ни нарядного города.
— Грета, — спросил он, — это правда? Вы хотите уехать?
— Ja.
— В Гамбург?
— Ja.
— Вы знаете, что я люблю вас?
— Ja.
Он вздохнул. Перед ними, как заколдованная аллея, простиралась набережная.
— Вы знаете, что я хочу на вас жениться? Heiraten?
Она отстранилась.
— Невозможно.
— Почему? Из-за Хильды?
— Ja.
— Но Хильда сказала бы «да»!
— Хильда… убийство…
Эта девушка была упряма как мул! Любой разговор с ней возвращался все к тому же: убийство, убийство… Ну и что?
— Грета, вы меня знаете?
Она взглянула на него, но ничего не ответила.
— Я не дам вам уехать. Никогда… Вы моя. Вы дали мне слово!
— Нет…
— Грета, послушайте… Вам кажется, мы недостаточно наказаны? Вы хотите, чтобы и я… веревкой…
Он сделал движение, как бы накидывая петлю на шею, и она схватила его за руку.
— Тогда, — сказал он, — зачем все время отказывать? Поцелуйте меня! Liebe! Грета… ты помнишь?
Он терзал ее до тех пор, пока она не разрыдалась. Тогда он, пристыженный, пошел за ней, а прохожие оглядывались. Но он не мог расстаться с этой мыслью: она уедет, она воспользуется моментом, как только он оставит ее одну.
Он отдал приказ Владимиру:
— Ночью сторожить ее будешь ты, но так, чтобы тебя не заметили. Днем я позабочусь сам.
Но и по ночам он вставал, открывал дверь, смотрел на фургон. «Она там, — думал он. — Пленница. Что за жалкая у нее жизнь! Но моя ли в том вина?»
Он пытался заглянуть в душу того человека, который был когда-то маленьким Дутром. «Нет, это не моя вина. Я люблю ее, следовательно — я защищаю, берегу свою любовь!» В конце концов он усаживался, не сводя глаз с фургона, и принимался подкидывать свой доллар: орел… решка… Хильда… Грета… Хильда…
Глава 9
Дутр превратился в тюремщика. Он всегда был рядом с Гретой, смотрел на нее растерянным, умоляющим взглядом. Она запретила сопровождать ее на прогулках. Он же с неотвязным упорством шел за ней, отстав на десяток шагов. Он видел только ее загорелую спину, чуть покачивающиеся бедра и длинные ноги под прозрачным платьем, когда она вставала против света. Иногда он отпускал ее далеко вперед, но все равно чуял ее запах: он был привязан к Грете нитью этого запаха, который стал ее невидимым двойником. Он мог поймать этого двойника, удержать его в себе; запрокинув голову, он долго вдыхал ее, поглощал маленькими глотками, потом, когда сердце начинало порывисто биться, торопился догнать девушку, задыхаясь от слов, которые не смел произнести. Иногда он подходил совсем близко, униженно протягивая ладони. Она позволяла взять себя за руку. Он стал похож на человека, только начавшего выздоравливать после тяжкой болезни. Все способы заинтересовать Грету своей участью были хороши для него, даже жалость. Но ни один прием не срабатывал. Грета все время держалась настороже, будто со всех сторон ее окружали враги. Она почти не ела, чуть притрагивалась к блюдам.
— Вы подумайте! — сердилась Одетта. — Ее, видите ли, хотят отравить!
Она уходила в фургон, каждый раз запирая его на засов. Всем своим поведением она говорила, что больше не считает себя членом труппы. Она даже стала называть Одетту «мадам». Одетта пожимала плечами, стучала пальцем по лбу. У нее было слишком много забот, чтобы обижаться.
— Мы уезжаем, — сказала она однажды утром, когда Дутр, сидя на ступеньках, брился.
— И куда же? — спросил он рассеянно.
— В Тулон. Я получила ангажемент для тебя и этой… — Она продолжила фразу движением головы. — Будете выступать в кинотеатре «Варьете» между сеансами.
— А!.. — произнес Дутр. — Кинотеатр… Неужели мы так низко пали?
— В каком мире ты живешь? — спросила Одетта.
Не стерев со щек мыла, с раскрытой бритвой в руке, он вернулся в фургон. Одетта стиснула руки. Он наполнял всю комнату молодостью, светом. Она даже перестала злиться.
— Смотри, — сказала она, — вот контракт. Тебе нужно его подписать. Отныне подписывать будешь ты.
Он ухватился за спинку стула, с раскованным изяществом уселся на него верхом, пробежал бумагу глазами.
— Пять тысяч за выступление?
— Я и на это не рассчитывала.
— Нет, послушай… Ты это серьезно? Ведь мы зарабатывали…
— Ты забываешь — несчастный случай!
Они стояли лицом к лицу, пристально глядя друг на друга. Дутр закрыл бритву, швырнул ее на стол, прямо на исписанные листы.
— Да, — повторил он, — несчастный случай.
Они замолчали; он — сложив руки на спинке стула, она — приводя в порядок записи.
— Что сделано, то сделано, — сказала она наконец. — Подпишешь?
Одетта подтолкнула сыну ручку. Тот и не шелохнулся.
— Иногда я думаю, — тихо произнес Пьер, — что умереть должна была не Хильда…
Она протянула руку через стол; он медленно отстранился.
— Может быть, Хильда любила меня…
— Та или другая, не все ли равно. Брось, не думай больше об этом.
Мыло чешуйками засыхало на щеках Дутра. Он поскреб их ногтями.
— Откуда они взялись? — спросил он. — Где они были перед…
— Перед чем?
— Перед Гамбургом.
— А! Это не слишком тактичный вопрос. Те, кто выжил тогда в Германии, похожи на солдат Иностранного легиона: их прошлое принадлежит только им самим. А девушки, пережившие оккупацию… Ты меня понимаешь. С этими могло случиться худшее. По-моему, они всегда были малость не в себе.
Дутр еще раз пробежал
